Ликует буйный Рим… Торжественно гремит Рукоплесканьями широкая арена: Пронзенный в грудь – безмолвно он лежит, Во прахе и крови скользят его колена… И молит жалости напрасно мутный взор: Надменный временщик и льстец его сенатор Венчают похвалой победу и позор… Что знатным и толпе сраженный гладиатор? Он презрен и забыт… Освистанный актер. И кровь его течет – мгновенья мелькают И жизнь другая для него позор Тонатос рядом ,он это понимает.. Вот луч воображенья Сверкнул в его душе… Пред ним шумит Дунай… И родина цветет… Свободный жизни край; Он видит круг семьи, оставленный для брани, Отца, простершего немеющие длани, Зовущего к себе опору дряхлых дней… Детей играющих – возлюбленных детей. Все ждут его назад с добычею и славой, Напрасно – жалкий раб, – он пал, как зверь лесной, Бесчувственной толпы минутною забавой… Он презрен и забыт… Освистанный актер. И кровь его течет – мгновенья мелькают И жизнь другая для него позор Тонатос рядом ,он это понимает Прости, развратный Рим, – прости, меня родной… Не так ли ты, о европейский мир, Когда-то пламенных мечтателей кумир, К могиле клонишься бесславной головою, Измученный в борьбе сомнений и страстей, Без веры, без надежд – игралище детей, Осмеянный ликующей толпою![2] И пред кончиною ты взоры обратил С глубоким вздохом сожаленья На юность светлую, исполненную сил, Которую давно для язвы просвещенья Для гордой роскоши беспечно ты забыл: Стараясь заглушить во мраке упоения.. Он презрен и забыт… Освистанный актер. И кровь его течет – мгновенья мелькают И жизнь другая для него позор Тонатос рядом ,он это понимает